В 1947 ГОДУ всех выпускников средних школ республики привезли в Нальчик для отбора в университеты Москвы, Ленинграда и Тбилиси. В тот день перед нами выступали представители этих учебных заведений, а также многие известные люди Кабарды. Больше всех нам запало в душу выступление одного молодого человека, которого никто из нас раньше не видел и не знал. Это был Бетал Куашев. Не помню всего, о чем он тогда говорил, но навсегда осталась в памяти его речь, словно бьющий ключ. Слова Бетала настолько проникали в душу, убеждали и влекли, что делали тебя сопричастным ко всему, о чем он вдохновенно рассказывал. После собрания все только и твердили в один голос: – Какой умный, как он свободно и прекрасно говорит по-русски.
В том же году вместе с Мухадином Кумаховым, Абу Шардановым, Амином Шагировым, Амбаби Балкаровым и другими я поступил в Тбилисский университет на кавказское отделение филологического факультета, а сам Бетал, ему было тогда 28 лет, стал аспирантом Института языкознания Академии наук СССР в Москве.
Закончив в 1952 году учебу, я вернулся в Нальчик и стал работать ответственным редактором общественно-политических радиопередач. Радиокомитет в те годы располагался в небольшом дворе на Первомайской улице и занимал 6-7 комнатушек, включая аппаратную и студию. Я почти никого не знал. Многие из сотрудников, люди солидного возраста, имели семьи, в прошлом занимали высокие посты, а теперь без особого энтузиазма, в меру своих способностей выполняли журналистские функции, редко общаясь друг с другом. Такая замкнутость, отчужденность объяснялась и условиями режима того времени. Малейшее отклонение от официальной установки, любая оплошность, вплоть до механический ошибки не сулили ничего хорошего, могли обернуться большими неприятностями.
Однажды к нам зашел коренастый мужчина с открытым добрым лицом и умными глазами, обрамленными длинными ресницами.
– Бетал! Бетал! – всполошились все вдруг разом. Скованность как рукой сняло. Это был тот самый Бетал Куашев, которого мы слушали на сборе выпускников перед поступлением в университет. Оказалось, что здесь он свой человек. Будучи в курсе многих историй, происшедших с ним, сотрудники, весело перебивая друг друга, просили Бетала то напомнить, то рассказать некоторые забавные случаи. Заразительно смеясь, он отвечал на их вопросы, вспоминая наиболее курьезные ситуации. Узнав, что я учился в Тбилиси, Бетал сказал несколько слов по-грузински, а потом начал с большим интересом расспрашивать о грузинских ученых, в том числе и о Георгии Виссарионовиче Рогаве – известном лингвисте, кавказоведе, значительно продвинувшем изучение адыгских языков, определив их место в многоязычной среде нашего региона. Тепло вспоминая Грузию, ее писателей и деятелей науки, он вдруг засмеялся и вспомнил: – Как-то мы с уважаемым Хасаном Эльбердовым ездили в командировку в Тбилиси. Г.В. Рогава пригласил нас к себе в гости. Когда мы пришли, хозяева накрыли стол с традиционной в Грузии разнообразной зеленью. Улучив момент, Хасан наклонился ко мне и тихо спросил по-кабардински:
– Они что, нас только сеном будут угощать? Не успел я что-то вымолвить, как гостеприимный Рогава заметил: Сейчас, Хасан Увжукович, все будет. Эльбердов так и онемел от неожиданности, так как не предполагал, что его кто-то поймет. – Неужели Рогава так хорошо знает кабардинский? – удивились слушавшие.
Г.В. Рогава был крупным языковедом, более 50 лет посвятившим глубокому изучению адыгских языков. Свыше тридцати лет он заведовал кафедрой кавказских языков Тбилисского университета. Его жена, Кетеван Виссарионовна Ломтатидзе, академик Грузинской Академии наук, долгие годы работала директором Института языкознания ГАН, дважды избиралась депутатом Верховного Совета СССР. В 1948 году наш научно-исследовательский институт проводил сессию-конференцию по проблемам истории и языка адыгов с участием известных ученых Москвы, Ленинграда, Тбилиси и других городов. В то время между языковедами шел большой научный спор по поводу концепции Н.Я. Марра «Новое учение о языке». Одни были ее страстными поборниками, считая это учение краеугольным камнем марксизма в языкознании, а другие объявили «Новое учение о языке» лженаучным. Профессора Н.Ф. Яковлева, одного из организаторов конференции, знали как крупного ученого, который многое сделал для изучения кавказских языков и подготовки теоретических основ их письменности, да и не только их. Его профессиональная компетентность не вызывала сомнений, однако он настолько проникся теорией Н.Я. Марра, что всех, кто не принимал ее, считал своими заклятыми врагами. Беда в том, что на этой же позиции стояли и идеологические кадры, не миловавшие критиков.
Н.Ф. Яковлев сделал теоретический доклад, широко привлекая данные адыгских языков в качестве аргумента в пользу «Нового учения о языке».
Г.В. Рогава и К.В. Ломтатидзе выступили его оппонентами, заявив, что исходя из учения Н.Я. Марра, невозможно выявить особенности кавказских языков, их сходств и различий, причин изменений, а также отношений между языками и историей носителей этих языков. Это было откровенным неприятием государственной доктрины по языкознанию. Яковлев гневно обрушился на них, приложив максимум усилий, чтобы вызвать у участников сессии неприязнь к этим ученым, вплоть до того, что объявил их врагами марксизма.
Наступил момент, когда стало опасно не только разделять научные взгляды Г.В. Рогавы и К.В. Ломтатидзе, но даже показывать свое знакомство с ними. Единственным, кого не покинуло мужество, оказался любимый аспирант Н.Ф. Яковлева Бетал Куашев, на которого тот всегда возлагал свои самые большие надежды, вспоминали супруги. Он подошел к нам, представился и в меру своего статуса молодого ученого, не нарушая обычая почитания старших, хорошо отозвался о содержании наших докладов, не скрывая при этом отрицательного отношения к позиции своего научного руководителя. И в остальные дни до самого конца конференции он не оставлял нас одних.
Рыцарский поступок Бетала запомнился на всю жизнь. Вернувшись в Тбилиси, мы не раз рассказывали о нем, дивясь тому прекрасному уроку, который он преподал многим присутствовавшим, отвернувшимся от нас в критическую минуту.
Бетал не изменил себе ни на войне, совершив героические подвиги, ни в мирные дни. Не дрогнув, соблюдая прекрасные обычаи своего народа, он встал на защиту незаслуженно оскорбленных и ошельмованных. Такое мужество дано не каждому. Об этом случае сам Бетал никогда не вспоминал. По крайней мере я ни разу не слышал, как не слышал и о том, какие отношения сложились у него с Н.Ф. Яковлевым после этой конференции. Достоверно знаю одно: после того, как развеяли псевдонаучный миф Н.Я. Марра (Н.Я. Марра погубил марксизм), дела у Яковлева пошли плохо. Лучшие друзья и московские коллеги отвернулись от него. Лишь один остался ему верен – Бетал Куашев, рожденный для мужества, чести и добра ...
* * *
Прошло около двух лет, как Бетал уже не работал в НИИ.
Однажды, проходя мимо института в неизменном сопровождении своего верного пса Барсика, он столкнулся с группой ученых, более десяти человек, стоявших у входа. Среди них находились Г.В. Рогава и известный академик Варлам Трифонович Топуриа. Они вышли на перерыв с заседания научной сессии немного подышать воздухом. Шумно поприветствовав гостей, Бетал сразу же пригласил всех к себе домой. Ученые заволновались: – Спасибо, спасибо, Бетал! Как-нибудь в другой раз. Видишь нас сколько, а еще нужно продолжить заседание, времени совсем мало, – пытались они убедить Бетала, но тот оставался непреклонен. Никакие доводы не помогали. Я тоже попробовал отговорить его от этой затеи. Все оказалось напрасным. Ничего не оставалось, как дружной компанией отправиться в гости. Шумное застолье продолжалось допоздна. Все чувствовали себя непринужденно, от души веселились, пели песни, танцевали, а сам хозяин бесконечно импровизировал и шутил. При этом не забывали и о науке. И здесь Бетал не оставался в стороне, внося существенную лепту в научные дебаты.
– Если когда-то в нашей жизни и был случай прекрасно провести вместе время, то это здесь, – искренне благодарили его все на прощанье.
Так жил этот удивительный человек, оставаясь во всем уникальным кавказцем.
Как-то Бетал, как всегда в бодром настроении, одетый в черное драповое пальто и в кепке из того же материала, немного прихрамывая, зашел в радиокомитет. – Сегодня вместе с Кабардинским ансамблем песни и танца еду в Прибалтику. Вот забежал по делам к своему другу Барасби Хамгокову, заодно решил заглянуть и к вам. С той норы я всем сердцем привязался к этому человеку.
В марте 1953 года благодаря ему я перешел работать в научно- исследовательский институт в сектор языка и литературы, которым заведовал он сам. Там же работал и Хасан Увжукович Эльбердов.
Часто в перерывах между делами Бетал вспоминал удивительные эпизоды из своей жизни, когда судьба сводила его со многими знаменитыми людьми. Он постоянно интересовался у Хасана проблемами кабардинского языка и с огромным вниманием слушал все, о чем говорил этот интеллигентный, умудренный жизнью человек, наделенный языковым чутьем, арабист, фольклорист, поэт и прекрасный рассказчик.
Бетал не любил пространного многословия, о делах печальных и неприятных предпочитал не говорить, органически не выносил сплетен и пустых рассуждений, а если слышал что-нибудь колкое или злое, отвечал парой метких фраз и проходил мимо, смаковать такие вещи было не в его натуре.
На рабочем столе Бетала всегда царил классический беспорядок: исписанные листы, начатые стихи, множество номеров телефонов и адресов, записанных на бумажных клочках или обрывках газет, многое другое. Часто случалось, что поверх книг и рукописей на столе располагался, сонно закатив глаза, его любимый лопоухий рыжий пес. Такие мгновения для Бетала были самыми упоительными.
Мы с Хасаном к этому уже давно привыкли, а вот наш директор, Камбулат Наурузович Керефов, известный ученый и общественный деятель, с этим никак не мог смириться. Собака доводила его до неистовства, и тогда нам тоже доставалось. Мы оказывались меж двух огней, как говорится, шэми дисырт, шхуми дисырт (дословно: одинаково обжигались и молоком, и простоквашей).
Всего лишь год мне выпало счастье работать с Беталом, так как вскоре его назначили редактором альманаха Къэбэрдей.
Несмотря на большую занятость, он всегда находил время для молодых талантов. Каждому удачному стихотворению или рассказу Бетал радовался как собственному успеху. К нему приходили за советом часто и многие. Трудно было отказать себе в удовольствии послушать Бетала, когда он в такие минуты говорил – мудро, четко, подробно объясняя и анализируя удачи и ошибки. Всегда честно и открыто, но при этом с таким тактом, что собеседнику невозможно было обидеться. Поэт Божьей милостью, он всю свою недолгую жизнь служил нашей литературе надежным щитом-оберегом.
Помню, однажды к Беталу пришли двое юношей и долго беседовали у него в кабинете. Разговор затянулся, и я подумал: «Неспроста Бетал уделяет им такое внимание, наверное, написали что-то стоящее. Когда ребята ушли, поинтересовался, кто они.
– Тот, что повыше – Зубер Тхагазитов. Если не забросит, из него выйдет настоящий поэт. Такой большой оценки он удостаивал не каждого. По крайней мере, у меня на слуху это было впервые. Правда, несколько позже с его уст не сходило другое имя – Заур Налоев – молодой начинающий поэт, великолепный собеседник, глубоко разбирающийся в вопросах литературы. Их симпатии оказались взаимны. Они подолгу вели беседы о самых различных вопросах литературы, читали друг другу свои стихи. Бетал был очень к нему расположен, сам же Заур и по сей день бескорыстно, от чистого сердца делает все, чтобы его труды, внесшие неоценимый вклад в развитие нашей национальной литературы, заняли достойное место.
... Когда я пришел в институт, там шла подготовка к изданию в Москве «Грамматики кабардинского языка». Планы были большие, не хватало только исполнителей. Не ограничиваясь намерениями, Бетал начал претворять идеи в дело: не только разработал макет будущей грамматики, выделив основные положения, а и нашел специалистов, которые практически могли ее осуществить. Большим помощником и главным консультантом во всех вопросах выступал Хасан Эльбердов, глубоко разбиравшийся в кабардинском языке, долгое время работавший над ним, любивший и прекрасно чувствовавший неповторимые прелесть и богатство кабардинской речи. Сам Бетал еще в годы аспирантуры, благодаря тому самому Н.Ф. Яковлеву обратил внимание на многие языковые проблемы, которые теперь предстояло решать.
Не родись Бетал поэтом, из него получился бы незаурядный языковед. Необыкновенно восприимчивый к языкам, он быстро усваивал их. На зависть многим прекрасно говорил по-русски и по-немецки. Иногда, слушая их беседы с Николаем Баговым, человеком уникально одаренным, у меня закрадывалось сомнение, нет ли здесь какого подвоха, так удачно и к месту они вставляли немецкие слова и выражения в свою речь. Бетал был сведущ в родственных и разносистемных языках. Знание отличительных особенностей кабардинского языка, его фонетики, грамматического и лексико-семантического уровней послужили, видимо, основанием, чтобы поручить ему исследование таких сложных разделов грамматики кабардинского языка, как служебные части речи, которые обеспечивают гибкость языка, и наиболее подвержены влияниям. О глубине и основательности его лингвистических способностей говорило и умелое использование им формы и значения слов в своей поэтике. Стихи Бетала ни с чьими не спутаешь.
Есть люди, много знающие, но единицы тех, кто при этом еще и глубоко мыслит. К великому сожалению, таковых среди наших писателей и поэтов было слишком мало, как до Бетала, так и после него.
Литературоведы и критики много писали о своеобразии поэзии Куашева, обращая внимание на инверсию, которую Бетал одним из первых стал широко использовать в кабардинской поэзии. Я не специалист в этом вопросе, не берусь, естественно, оценивать их исследования, но, на мой взгляд, многие стихи Бетала довольно-таки сложны для восприятия.
Есть авторы, которые для придания своему произведению особой значимости, используют множество совершенно несовместимых слов и понятий, затрагивая при этом проблемы, понимая в них по известной кабардинской поговорке: «Истамбыл губгъуафэ изоплъ» (букв. «Стамбул мне представляется степью»). Часто случается, что в произведении нет особой глубины, хотя написано оно человеком неглупым или же умно, но не от души, на манер назиданий и нравоучений, искусственно действуя на читателя. Это происходит, как правило, с людьми, лишенными природного писательского или поэтического дара. Писатель должен обладать талантом возвышать тех, для кого пишет, а не смотреть свысока, не говоря уже о том, что читать вещи заурядные – сплошная мука. Творец отражается в своем творении.
Стихи Бетала трудны прежде всего потому, что затрагиваемые им темы сами по себе сложные равно как человек, не знающий математики, вряд ли что поймет в ней, на каком бы языке она ни была написана. Во-вторых, они сложны для читателя, затрудняющегося совместить глубину мысли, вложенной в текст, с законами стихосложения и функционирования языка.
Живи Бетал сегодня, он, как и прежде, оставался бы вожаком, благодаря своему уму, чистоте души и помыслов, природному таланту стихотворца и импровизатора, юмору – качествам, которые никогда не выходят из моды.
Бетал избегал неопределенных, лишенных смысла тем, всегда говорил со знанием дела и по существу. Каждый находил в его словах и мыслях что-то нужное для себя. Наверное, поэтому к нему тянулись стар и млад. Он умел увлечь любого. С ним можно было отвести душу и получить дельный совет. Этот человек обладал удивительным даром открывать в людях их лучшие черты, о которых те, случалось, и сами не подозревали. Мне доводилось видеть его в разных ситуациях, но я никогда не видел его в гневе или унынии, не слышал от него жалоб или упреков. Он был всегда сердечен, благожелателен, приятен в общении, щедр на шутку и доброе слово.
* * *
В 50-е годы в Нальчик приезжало немало выдающихся деятелей литературы и искусства. С одним из них – известным русским писателем Павлом Далецким, я познакомился благодаря Беталу. Наша встреча произошла случайно, когда они вместе шли по Кабардинской улице. Далецкий был выше ростом и выглядел намного старше.
– Это автор знаменитого романа «На сопках Маньчжурии», а ты, насколько я знаю, кроме того, что зовут тебя Петр Багов, других заслуг не имеешь, – пошутил он, представляя нас друг другу.
Создавалось впечатление, что они земляки, с такой осведомленностью говорил Бетал о Дальнем Востоке, его истории и людях. Оказалось, что Далецкий оттуда родом, а Куашев жил в Советской Гавани, куда поехал после института преподавать русский язык и литературу в школе. Конечно, есть на свете люди, повидавшие на своем веку не меньше Бетала, но чтобы рассказывать так интересно, красиво, притягательно, обращая внимание собеседника на многие, на первый взгляд неприметные вещи, нужно было родиться и быть им. Если бы смерть не прервала его на полуслове, люди без устали внимали всему, о чем он говорил, так как оно шло от чистого сердца и облекалось в безупречные формы, свидетельствовавшие о большом природном уме и таланте. Бетал был похож на Гераклитову реку, в которую невозможно вступить дважды. Каждый раз, встречая его, я открывал что-то новое, необыкновенное. Он всегда находил тему для беседы, говорил метко и содержательно, оставляя в сердце собеседника неизгладимый след. Чего бы он ни коснулся, оживало и начинало играть, обновляя душу человека.
Не будь этого щедрого дара Природы, вряд ли тянулось бы к нему столько людей, очарованных, восхищающихся, жаждущих постоянного общения с ним. Поэтому, наверное, и Павел Далецкий, человек известный, превратился весь в слух, временами прерывая Бетала взрывами неукротимого смеха.
Если не знаешь цену своей скотине, сведи ее на базар, не знаешь нрава своих детей, спроси соседей, - гласит кабардинская поговорка. Лучшим свидетельством достоинств Бетала являлись отзывы окружавших его людей и многочисленных почитателей.
Кабардинским Лермонтовым назвал его известный литературовед С.А. Андреев-Кривич во время фольклорной экспедиции по Малке в 1953-1954 гг., когда мы помогали ему собирать материал к образу Исмеля Хатокшоко (Атажукина) – прототипа героя поэмы Измаил-Бей. С нескрываемым интересом слушал этот большой ученый, почти всю свою жизнь посвятивший творчеству великого поэта, рассказы Бетала, поражаясь глубине и основательности его знаний, когда тот говорил об истории, психологии и национальном характере адыгов и творчестве М.Ю. Лермонтова.
Среди друзей Бетала было немало выдающихся личностей: поэты Расул Гамзатов, Семен Липкин, Наум Гребнев, композитор Вано Мурадели, врач Гаджи Шахназаров, юрист Кити Коркмасова и многие другие.
Не помню точно, кажется, это произошло в 1955 году. Мы с Хасаном Эльбердовым сидели в своем кабинете. Вдруг слегка приоткрылась дверь, и мужчина, с сединой и скуластый, поинтересовался:
– Бетал здесь?
– Нет здесь Бетала, – резко ответил я. Ничего не сказав, незнакомец прикрыл дверь. Вскоре появился Бетал. – Расул не приходил сюда,- спросил он. – Уэлэхьи, не знаю, Расул или нет, но тебя тут какой-то крепко сбитый спрашивал. – Это же Расул Гамзатов! Ты почему не принял его, как положено, Держиморда?! Пошли быстро в гостиницу! Не успели мы переступить порог номера, как они бросились друг другу в объятия.
– Я приходил к тебе в институт, но не нашел. Какой-то усатый, сидевший в кабинете, сердито сказал, что Бетала нет. – Не этот ли? – спросил Куашев, указывая на меня. – Может быть, и он. – Вот потому я его и называю Держимордой, совсем не соблюдает кабардинских обычаев. Расул дружески рассмеялся. Немного посидев с ними, я ушел, так как счел свое присутствие неуместным. Ведь Гамзатов приехал специально повидать своего друга.
Вскоре после этого случая Бетал повел меня прямо из института к Вано Мурадели, приехавшему в Нальчик по работе. Мне всегда очень хотелось увидеть этого героя нашего времени, которого одинаково сильно хвалили и ругали. Чтобы там ни говорили, а он был одним из самых крупных и известных композиторов страны – даже при том, что его опера Великая дружба не пришлась по душе члену политбюро ЦК ВКП(б) А.А. Жданову.
Поднявшись на второй этаж гостиницы, Бетал постучал в дверь справа, где располагался люксовый номер. Дверь открыла миловидная русская женщина в длинном блестящем халате. – Кого я вижу! Вано, ты знаешь, кто к нам пришел?! В этот момент из другой комнаты с распростертыми объятиями вышел огромный мужчина. – Бетал-джан! Бетал-джан! – радостно приветствовал он. С первого взгляда я понял, что они давние друзья, и Мурадели, как и Бетал, человек с большим и тонким юмором. Вано Ильич сидел в кресле, а на его коленях нежился, мурлыкая, огромный пушистый кот, которого тот все время гладил и расчесывал своими пальцами. – Этот кот вечно сидит у него на коленях. Куда бы мы ни поехали, Вано всюду берет его с собой, никогда не забывает,– мимоходом заметила его жена. – Должен же на них кто-то сидеть, а тебя, Наташа, они уже не выдержат! – весело ответил композитор своей дородной супруге. Постепенно разговор перешел на музыку. Мурадели рассказал, как его «громили» в Москве, обвинив в причастности к формализму. Они долго смеялись, когда он припомнил в связи с этим забавную историю, происшедшую в Дагестане вскоре после того, как состоялась «разборка», и делегаты съезда Союза композиторов СССР разъехались. На местах они провели свои форумы музыкантов-профессионалов, фольклористов, а также стариков-сказителей и самодеятельных исполнителей народных песен и сказаний. Дагестанский руководящий деятель по фамилии Батырмурзаев долго метал громы и молнии, обвиняя присутствующих в формализме и прочих грехах. Сидевшие в зале притихли, слегка оробев, совершенно не понимая, за что и в чем их винят. Многие были ошеломлены внезапно обрушившимся на них, словно горный ливень, потоком непонятных слов.
– Какие будут вопросы? – внезапно прервал он свою гневную речь. С места поднялся пришедший в себя старичок в огромной бухарской папахе – о таких в народе обычно говорят: маленький вол с большими рогами,– и на ломанном русском языке сказал: Мы даже нот не знаем, какой мы пармалист, товарищ Батырмурзаев?
Вано и Бетал разразились гомерическим хохотом, представляя себе эту живописную сцену. В те годы людей большей частью ругали не за то, что они сделали или делают. В вопросе старика это чувствовалось очень хорошо, и было ясно, кто формалист на самом деле. Так, из-за московского формализма всем досталось, как той утке в кабардинской поговорке, которую унес куриный мор.
Когда Бетала уже не стало, я случайно столкнулся с Мурадели на улице. Посчитав недостойным пройти мимо человека, бывшего большим другом Бетала, я остановился, не зная, как начать разговор. Узнав меня, он сказал: – И дома, а особенно здесь в Нальчике, мысли о Бетал-джане ни на минуту не покидают головы. Как мне его не хватает. Как пусто все без него. Вот закончу быстро дела и сразу же уеду. Уехал и не вернулся, до конца своей жизни так и не насладившись дружбой к незабвенному Бетал-джану...
* * *
Многие из старшего поколения по сей день вспоминают добрым словом Василия Ивановича Бабича, несколько лет работавшего первым секретарем обкома партии нашей республики, – рослого, статного мужчину, умевшего ладить с людьми и любившего их. К нему шли со своими радостями и бедами, веря, что он всегда выслушает и поможет. Это был прекрасный оратор, умный руководитель, наделенный организаторскими способностями, всегда державший в поле зрения работников литераторы, искусства, науки. Особую любовь он питал к Беталу Куашеву. Помню, это произошло в дни празднования Первомая. В те годы маевку 2 мая обычно отмечали в Нальчикском парке культуры и отдыха. Нарядно одетые горожане от души веселились: расположившись под деревьями, пили-ели, танцевали, пели песни. Недалеко от ресторана «Эльбрус» на поляне расселась и наша компания – знаменитая во всей Кабарде гармонистка Кураца Каширгова, Куашев, его жена Вера, старик, приехавший из села, и я – неизменное приложение Бетала. Мы сидели за импровизированным прямо на траве столом, как говорят в народе, лопуховым. Вдруг кто-то говорит: Смотрите, Бабич идет! По пешеходной тропинке шли Бабич и его жена. Поравнявшись с нами, он поздравил всех с праздником и хотел уже идти дальше, как Бетал от души пригласил их к столу – Так нельзя! Добро пожаловать к нашему столу!
– Наверное, так оно и лучше,– согласился Василий Иванович. Когда он протянул руку для приветствия, Бетал вручил ему стакан с водкой, говоря при этом: – Прежде всего Вы должны выпить этот бокал за компанию, так принято по нашему обычаю! – Да так же нельзя! – растерялся Бабич. – Нельзя не выпить,– возразил Бетал. И тот осушил все до капли. После дружеских приветствий и тостов, добрых слов в честь Бетала и Курацы Бабич обратился к ней: – Что же это, мы пьем, а музыка молчит? Она взяла свою гармошку и заиграла возвышенную кафу. Первым в круг вышел Бабич и пригласил на танец Веру. – У кабардинцев не положено танцевать без головного убора, Василий Иванович, – весело сказал Бетал и, сорвав с головы, нахлобучил на него свою бухарскую шапку. – Ты тоже не стой без дела, пригласи вон ту, – показал на свою жену Бабич. Она вдруг сорвалась с места и начала убегать. Бетал, слегка прихрамывая, пытается ее догнать. Веселье в полном разгаре. Вся округа гудит от разливающейся на все лады гармошки. Люди на поляне усердно хлопают в такт музыке, а Василий Иванович, хотя и не умеет танцевать по-кабардински, старательно выписывает ногами замысловатые фигуры. После кафы Бабич крепко обнял и поцеловал Бетала.
– Огромное тебе спасибо за радость, которую ты нам всем доставил. В этом светлом празднике и твоя заслуга! – сказал он на прощанье.
Как-то мне пришлось по работе ехать в Москву. Узнав об этом, Бетал сказал: – Вдруг останешься на улице и тебе некуда будет деться, пойди на Горького в Дом приезжих ученых – это гостиница Академии наук СССР. Если там откажут, зайди к директору, Кларе Генриховне (к сожалению, не помню ее фамилии,– П.Б.), передай привет и скажи, что я тебя прислал. При малейшей возможности она обязательно поможет.
Прибыв в Москву, я прямиком отправился в «Дом ученых». К администратору не подступиться. Не меньше людей толпилось и у директорского кабинета. В конце концов пробился к Кларе Генриховне, но она и слушать не захотела. Тогда я сказал: Обратиться к вам мне порекомендовал Бетал Куашев, который передал вам привет. При одном только упоминании его имени лицо ее сразу же преобразилось. Она с большим интересом начала расспрашивать о Бетале, а я, пользуясь случаем, постарался дать ей понять, что мы с ним в хороших отношениях.
– Ох, этот Бетал! – восклицала она то и дело, вспоминая о нем, как о мужественном человеке, талантливом ученом, сочетавшем эти качества с ребячеством и детской непосредственностью. Позже, уже поселившись, я вновь встретился с Кларой Генриховной, и она поведала историю, связанную с Беталом.
– Здесь над нами располагается общежитие аспирантов Академии наук. Туда ведет вот эта, – она показала на изрядно расшатанную лестницу. – Все то время, что Бетал жил в общежитии на четвертом этаже, он спускался не иначе, как верхом по перилам, на которых, как видите, навсегда оставил свой след, расшатал.
В тот день она еще долго делилась воспоминаниями. Ей было о чем поговорить, этой героической немке, многое повидавшей на своем веку со времен Конной армии, где она занималась партийной работой.
Перед отъездом решил выполнить наказ Бетала: Будет время, непременно побывай у Гаджи Шахназарова. Это замечательный лакец, кандидат медицинских наук, работает врачом в МГУ. Поинтересуйся, как идут его дела.
Визит оказался напрасным. Меня встретили очень радушно его жена, приятная русская женщина, со своим отцом и попросили немного подождать, пока он вернется. Просидев допоздна и не дождавшись, я ушел, пообещав заглянуть на следующий день.
На этот раз меня встретил сам Гаджи. – Ради Аллаха, если есть малейшая возможность, не уезжай, не погостив. Это такой позор на мою голову, отпустить тебя так. Что же Бетал подумает? – искренне попросил он. В течение всей нашей недолгой беседы – до отхода моего поезда оставалось немного времени – Шахназаров говорил только о Бетале, а на прощанье пообещал: – Я скоро приеду лично к Беталу, давно не видел его. Так и передай! Слово свое он сдержал – летом того же года я вновь увиделся с ним в Нальчике, у Бетала.
В Москве меня познакомили и с кумычкой Кити Коркмасовой, необыкновенно красивой женщиной, которая в свое время училась вместе с Беталом Куашевым в аспирантуре Академии наук, ныне доктором юридических наук, профессором Ростовского университета.
– С той поры, как Бетал ушел из общежития, жизнь наша потускнела. Пропало всякое желание возвращаться в дом, где раньше некогда было скучать от его рассказов и шуток. В любых ситуациях нелегкой аспирантской жизни все находили его дельный совет. Какие же вы счастливые, что имеете рядом такого необыкновенного человека!
Она водила меня по многим местам, где любил бывать Бетал, даже в книжную лавку пожилого букиниста, близко знавшего Куашева. Когда подошли к Большому театру, Кити, посмотрев на афиши и увидев в репертуаре оперу Гуно «Фауст», сказала: – Я хотела бы послушать куплеты Мефистофеля только в исполнении Бетала и никого другого. Казалось, мир рушится, когда он их пел. И музыка, и слова так похожи на его жизнь, характер, образ мыслей – все кипит, бурлит, волнует! Люди гибнут за металл, бессребренник Бетал, – с глубокой грустью закончила она свои воспоминания.
Бетал всегда гордился, что он кабардинец, воодушевлялся этим, но никогда не кичился, не различал людей по национальному признаку. Среди его лучших друзей были представители разных народов: Дмитрий Бычков, Георгий Зацепилин, Ираклий Лобжанидзе, Алексей Израилов, известный композитор Трувор Карлович Шейблер.
Шел 1955 год. Балкарцы находились в изгнании. Их судьба оставалась безвестной, словно земля разверзлась и поглотила всех. Хотя говорить откровенно вслух на эту тему было небезопасно, кабардинцы никогда не забывали о народе, пусть и говорящем на другом языке, но с которым с давних пор делили вместе радости и беды. Великая трагедия балкарцев переживалась ими как собственное горе.
Однажды летом, это было еще до реабилитации балкарцев, гуляя вместе с друзьями в Нальчикском парке, Бетал случайно обратил внимание на одинокого мужчину без ноги, опиравшегося на костыль.
В некотором замешательстве он присмотрелся к нему, а потом резко рванулся навстречу.
– Бетал! – Керим!
– Керим! – Бетал! Какими судьбами?! Кто бы мог подумать! – радостно восклицали они, обнимая и осматривая друг друга, смеясь и плача, по-мальчишески вытирая слезы тыльной стороной ладоней.
Мы смущенно наблюдали за этой бурной встречей, не говоря ни слова, теряясь в догадках, пока сам Бетал, опомнившись, не объявил:
– Это мой друг, мой брат, Керим Отаров – большой балкарский поэт!
Все происходило у летней эстрады рядом с рестораном. Там и отметили это событие. Сидевшие в зале посетители с интересом наблюдали за нашим столом, а Бетал и Керим вели задушевный разговор двух верных друзей, рассказывая о своей жизни и страшном несчастье, постигшем балкарский народ.
Я очень часто вспоминаю тот незабываемый день. Какое же это великое богатство – иметь такое доброе сердце, чтобы по-братски, с большим достоинством и честью относиться к человеку, с которым тебя не связывают ни родственные, ни национальные узы! В этом и был, наверное, главный секрет всеобщей любви к Беталу – в его умении, используя лучшие качества человеческой души, ее красоту и благородство, рождать между людьми дружбу.
Если сегодня среди народов возникают распри и непонимание, все дело в том, что у них слишком мало таких замечательных сыновей, как Бетал.
Так уж повелось на этом свете, что беда всегда приходит откуда ее совсем не ждешь. Мы сидели на лекции, которую Г.В. Рогава читал аспирантам. Дверь аудитории несколько раз открывала секретарь, озабоченно высматривая кого-то. Заметив меня, она попросила зайти в приемную. Когда я вошел в кабинет, навстречу поднялась незнакомая женщина в черном платке. – Всем сердцем скорблю о случившемся,– произнесла она и протянула телеграмму, в которой сообщалось о скоропостижной смерти Бетала Куашева. Я остолбенел от внезапно обрушившегося на меня горя. Не помня себя, вбежал в кабинет Кетеван Виссарионовны Ломтатидзе и показал ей.
– Как же так? Как же так? – только и могла она выговорить, глубоко потрясенная. Затем пригласила всех сотрудников института и сообщила трагическую весть. В большой печали они подходили ко мне и выражали искреннее соболезнование. Все, кто знал Бетала или хотя бы слышал о нем, сильно сожалели и говорили о великой утрате, постигшей кабардинский народ и всю культуру Кавказа.
Я не мог видеть похороны друга, но по свидетельству очевидцев в них приняли участие тысячи почитателей его ума, таланта и и человечности. Алим Кешоков тут же прилетел из Москвы, где он учился в АОН при ЦК КПСС. Он открыл траурный митинг: – У каждого человека есть две главные даты,– сказал он,– дата рождения и дата смерти. У Бетала Куашева только одна дата – дата рождения, потому что истинные поэты не умирают.
* * *
Жизнь Бетала Куашева не назовешь безмятежной. Детство прошло с клеймом сын кулаками с вытекавшими отсюда последствиями: нужда во всем, настороженное отношение окружающих, даже сверстников. То же самое в годы учебы в институте. Если бы не Али Шогенцуков (дай, Аллах, ему светлой памяти), который обратил внимание на его незаурядный ум и стремление к знаниям, тяжело и безрадостно прошли бы и лучшие годы студенчества. Война застала его, когда он только начал работать. Последние годы молодости Бетал провел на фронте, где героически сражался в первых рядах отважных защитников родины. Когда невзгоды остались позади и появилась возможность осмыслить все происшедшее, когда открылась светлая перспектива заняться любимым делом и творить для людей добро, совсем неожиданно жизнь оборвалась ...
Хотя со времени кончины Бетала прошло уже немало лет, кажется, он ушел только вчера. Мы глубоко скорбим и в то же время гордимся его выдающимися делами и мужеством. Он по-прежнему для нас путеводная звезда, образец настоящего адыга. Во всех отношениях он оставил после себя чистый и красивый след.
Петр БАГОВ
1995 г.
